English

Russian

DEJA

Impossible! Spring's at the gate!

The lightning shines like a spoon-bait.

The height roars like a firing squad.

Where have I looked, oh God?

The folks have to the forests gone.

Your time has come, oh gnat! Come on!

Grow, nettles! Now it's time to spread! 

But I have slept like mad.

While sinking in the quivering stream

Of drowsiness, I had a dream.

To court I rode from my exile.

That's not a lucky sign!

The path was empty, clean and clear, 

but from the bushes jumped a hare 

and kicked me off my thoroughfare.

Oh no! How could you, hare?

I tell my soul: wake up, old hag.

"Deja, deja" - it answers back.

But what's the point, if it's been years 

since you saw stars, shed tears?

The voice is false, the feet askew.

The teeth much less than thirty-two.

The years went likewise down the drain.

Oh youth! Where is your trail?

To open windows wide and yell:

it's spring, it's spring! Impossible!

The rope gets tighter round one's neck.

That's it. Well, what the heck.

A friend of mine from days bygone,

tight-lipped you are in lands beyond.

Why don't you phone me once a day,

so I don't fade away. 

Phone me to lie, to whisper "love",

phone any time - sleep's not my stuff.

For lies I won't be mad at you.

I am a liar, too.

So don't believe the liar's tune.

He never did howl at the moon.

He's apt to voice a languid phrase 

to frighten wives and maids.

But he is merry and robust,

and, having ten deft stanzas cast,

is clowning by the window sill: 

it's spring! Impossible...

DÉJÀ

Не может быть, весна, весна! Зарница блещет, как блесна.

Грохочет высь, что твой расстрел... Куда же я смотрел?

Валом в леса народ валит. Настал твой час, вперёд, москит!

Ветвись, крапива! Час настал. А я проспал, проспал.

Я в зыбких водах забытья тонул, и мнилось мне, что я

качу из ссылки ко двору... Ах, право, не к добру!

Была тропа чиста, пуста. Но заяц прыгнул из куста -

и почву выбил из-под ног. О заяц! как ты мог?

Твержу душе: очнись, душа! Душа в ответ: déjà! déjà!

А что «déjà», когда уже - ни слёз ни звёзд в душе?

Фальцет фальшив, стопа крива, зубов давно не тридцать два.

Не тридцать два давно и лет. О юность! где твой след?

Опять окно открыть и взвыть: весна, весна! Не может быть.

Всё ближе к горлу бечева. Но делать нечего.

Подруга дней моих былых, в краях замолкшая иных!

Звони хоть ты мне в сутки раз. Не дай, чтоб я угас.

Звони солгать, шепнув «люблю». Звони всегда, я редко сплю.

Во лжи тебя не упрекнут: я сам и лжец и плут.

И ты не верь, не верь лгуну! Не выл он сроду на луну.

Горазд впадать он в томный тон - к испугу дев и жён.

А сам - и весел, и здоров, и ловко склеил десять строф,

и рожи корчит у окна: не может быть! Весна...

2000

Похожее стихотворение, про весенний авитаминоз  (“Сумерки богов”),  есть у Генриха Гейне.

* * *

In honor of your sunny Greece and all the seas around,

Our vessel "Argo" will be named, its sides will bear ten wings.

We'll leave our snowy land behind, our way is southwards-bound.

I shall be standing at the helm. And Margo, you will sing.

By listening to your lovely songs which must be ages old,

By reading ancient maps of lands where myths are dwelling free,

At last I'll have a chance to learn the language of your gods,

I'll learn by heart its crystal words, its golden melody.

The sea in which, like reeds of stone, the islands sprouted clear,

Will not endow us with its bliss, nor mark with death our lot.

Its water's hot though not from blood, its salt is not from tears.

It is not bothered by our life. Our death for it is naught.

* * *

Во славу Греции твоей и всех морей вокруг -

десятикрылый наш корабль мы назовём «Арго».

Покинем здешние снега и поплывём на юг.

Я буду править кораблём. Ты будешь петь, Марго.

По дивным песенкам твоим, которым сто веков,

по древним картам тех земель, где что ни шаг, то миф,

я, наконец-то изучу язык твоих богов,

его хрустальные слова и золотой мотив.

Вода, в которой, как тростник, архипелаг пророс,

блаженством нас не одарит, но не казнит зато.

Она без крови горяча и солона без слёз.

Ей не помеха наша жизнь. Ей наша смерть - ничто.

1989

THE EONS FLOW...

The eons flow, like giant whales, along their seas of silence.

Their even way, like mine, is sad. But there's a limit to mine.

The wave forever is chasing me, in smoke, its huge mane heaving:

The evil spirit, the water god, wills it to muddle my mind.

No fear I know; but so deep is the wave's cold-blooded malice,

Tormenting, crushing, with only one thought adorning my tired brow:

Will my head succeed in running away from the wave's enormous throat?

And if it does, what will be the price? But if it doesn't, why so?

My bride'll get tired waiting for me, but she won't wear mourning;

A wealthy neighbor will visit her, she will not show much pride.

Their kin will have them engaged by March, and married after Easter,

And all my life will be flooded then by the darkest ever tide...

Oh evil spirit! Emerge from the haze! Reveal yourself before me!

While in the sky the moon still shines, I want to see what you're like.

Will I become ashes after a glimpse, or will my eyes never open?

Will you, oh Satan, take fancy to me, or will God keep me alive?

ВЕКА ПЛЫВУТ...

Века плывут, подобно китам, в своей среде молчаливой.

Их ровный путь уныл, как и мой. Но мой - имеет предел.

Волна идёт за мной по пятам, дымясь и прядая гривой, -

ей дух недобрый, бес водяной смутить меня повелел.

Мне страх неведом, но такова волны холодная злоба -

томит и давит, мыслью одной чертя узор по челу:

избегнет ли моя голова её огромного зоба?

И если да - какою ценой? А если нет - почему?

Устанет ждать невеста меня, но траура не наденет;

сосед-богач повадится к ней, она не будет горда.

И к марту их помолвит родня, а после Пасхи поженит.

И тем черней над жизнью моей волна сомкнётся тогда...

Недобрый дух! Изыди из мглы! Явись, как есть, предо мною!

Хочу, пока не скрылась луна, узнать, каков ты на вид.

Взгляну ль - и стану горстью золы? Иль вовсе глаз не открою?

Понравлюсь ли тебе, Сатана? Иль Бог меня сохранит?

1990

THE BAY

My soul, the wizard, need you yet another accolade?

Rejoice - what you foretold is more or less what came to be:

This time it was in earnest - I prevailed against the void,

I rose, left, built a house, and now a goldfinch stays with me.

He's small and still naive, and seven notes is all he's got

so far, but two of these he picked up from a nightingale.

Were I to blame someone, of him I would have never thought.

He's just like you, my soul - a singer, and he is in jail... 

                                    He is in jail, he is in jail...

October. Empty time. The hollow days stretch out like walls.

The beach is dead - no fisherman, no boat at sea, none moored.

What kind of somber sleep upon this land in winter falls,

I'm able to imagine, but can hardly say for sure.

The daytime haze is humid and my head already aches.

The bay is not of water, rather mercury or lead.

The goldfinch, looking out the window, says "alas!" to chicks

and birds, though he himself is but a chick, my little pet...

                                    My little pet, my little pet...

Each line has got a mate, two fragments make a perfect match.

The draft is done - clean copy, and the strings take up their role.

But no! A new finale bids my quill suspend its touch.

Alas, my soul! I cannot help it, I'll erase it all.

I'll throw away the lead, I'll bury deep the hollow days,

I'll move the beaches and the bay around, mile after mile,

I'll turn October into May... but one thing I'll delay:

I'll leave the goldfinch in his cage and let him sing meanwhile... 

                                    He'll sing meanwhile, he'll sing meanwhile...

ЗАЛИВ

Душа, каких похвал ещё тебе, ворожее?

Ликуй: всё обошлось примерно так, как ты рекла.

Всерьёз на этот раз я превозмог небытие,

воскрес, уехал вдаль, построил дом, завёл щегла.

Он мал, неискушён, и разучил пока всего

семь нот... Но две из них он перенял у соловья.

Когда и упрекну кого-нибудь, то не его:

он пленник, он певец. Совсем как ты, душа моя.

Октябрь, пустой сезон. Глухие дни стоят стеной.

Мертво на берегу - ни рыбака, ни челнока.

Каким дремучим сном сия страна уснёт зимой -

могу вообразить, но не скажу наверняка...

Влажна дневная мгла и тяжела для головы.

В заливе - не вода, а словно ртуть, не то свинец.

Щегол глядит в окно и говорит своё «увы!»

всем птицам и птенцам. Хотя и сам - ещё птенец...

Строка идёт к строке, один фрагмент в ладу с другим;

эскиз вчерне готов, перебелить - и на струну.

Но нет! Финал иной велит перу прервать нажим.

Увы, душа моя! Не удержусь - перечеркну.

Свинец пошлю долой, пустые дни похороню,

залив и берега расположу наоборот,

октябрь сменю на май... И лишь в одном повременю:

щегла оставлю в клетке - и пускай... пока поёт...

1990

AFTER COLDNESS...

After coldness that knew no limits,

killing hope as the years went by,

after this deliberate torture,

ceaseless like a disease, a song,

   some strange whim makes you open to me

   the sweet hell of your arms and eyes

   when I have already forgotten

   who I am, or where I belong.  

And I'm voiceless and out of breath,   

my heart flares up and fades all silent,

hearing gone, neither arms nor eyes left,

my throat near death.  

That's perhaps how some feathered creature,

since its youth kept within four walls,

has forgotten what wings are used for

after such a long time inside.

   And when he is a bird no longer,

   someone meaning no harm at all 

   opens worlds to him as if saying -

   well, all right then, go take your flight.

But he's like a gem of topaz,

or of amber, a hand-made trifle.

What on earth should he start to fly for?

Alas, alas...

Now imagine that this poor jailbird

finds a window that has no locks,

and, amazed, in a state of frenzy, 

he steps over into the view,

    for, when seeing the sky unlighted,

    he'll believe that instead he looks 

    at the diamonds that are in heaven -

    something given to but a few. 

Be he cheated, mistaken, wrong,  

a true genius or just a boaster -

the rocks down there will not get softer,

he's surely gone.

Take great care not to offer freedom 

to a singer, half-blind, half-mad.

He is dangerous since he'll never

tell the height from a deep abyss.

    If you do free him, in an instant

    wipe whatever regret you had

    from your face, then get rid of pity,

    stifle care and enjoy your peace. 

Feeling neither remorse nor fright, 

calmly watch as he falls down smiling, 

as if saying - all right then, darling, 

I'll take my flight.

* * *

После холодности безбрежной,

безнадежной, из года в год,

после медленной этой казни, 

затяжной, как болезнь, как песнь,

ты, Бог весть для какой причуды, 

глаз и рук своих ад и мёд

вдруг распахиваешь навстречу 

мне, забывшему, кто я есмь.

И молчу я, дыша едва.

Сердце вспыхивает и гаснет.

Слух не внемлет. Ни рук, ни глаз нет.

Гортань мертва.

Так, быть может, иной пернатый 

с юных дней в стенах четырёх,

позабыв назначенье крыльев, 

долгий срок живёт взаперти,

и, когда он уже не птица, 

кто-нибудь - невзначай, врасплох -

открывает ему просторы: 

что, мол, делать с тобой! Лети.

Но ведь это - янтарь, слюда,

безделушка ручной работы.

Уж какие ему полёты!

Беда, беда...

А представь-ка себе, что узник, 

не найдя на окне замка,

от внезапности ошалеет 

и шагнёт, ошалев, в окно -

потому что, увидев небо 

без малейшего огонька,

возомнит, что оно - в алмазах. 

А такое не всем дано.

Только - гений он или бахвал -

мягче камни внизу не станут. 

Обманулся или обманут -

равно пропал.

Берегись выпускать на волю 

сумасброда, слепца, певца.

Берегись, он весьма опасен, 

ибо с бездной путает высь.

Если ж выпустишь, то немедля 

сожаленье сотри с лица,

задави в себе состраданье, 

и тогда уж - не берегись.

Можешь с лёгкой душой смотреть,

как он, падая, улыбнётся:

что, мол, делать с тобой! Придётся

и впрямь лететь...

1992

ADDRESSING THE PROTAGONIST ONCE MORE

Should you live, like me, two hundred

years, or probably three hundred,   

staying put, or rather weaving

curves, you still will not believe in

waxen tables, like myself.

Reading wax is quite a rotten

task, the world's a stage, and not a

library, alas, and never

mind by whom and when this clever

metaphor might have been said.

You'll dislike this dark pavilion,

with its babbling of a zillion

sinful tongues, with smashing kitchen  

dishes, clarinets' high-pitching

bleat and buzzing of guitars;

with the public's total frenzy

and the jeune premier who's fancy  

like Narcissus, but whose smell is,

all the actresses dismaying,

rather like an old centaur's...

You will dare, as from a virus,

to escape, despite advisers'

trying constantly to tell you

that escaping has no value,

since it, too, is just a word. 

In due course you'll be repenting,

but, what else could all this end in? 

I took bills and paid them fully.

Why, then, should your luck be wholly

different from what I have got?    

Gloucester-like, you'll take a prairie

for a mountain, steep and airy,

and you will begin to freely

change your citizenship, really

with a supersonic speed,

trying on, as would a dandy

for a ball, whatever's handy:

a champagne-like, bubbly image,

or a shaman's fluffy plumage,

or a church-and-circus kit...

Oh, how well I see you dancing 

on the rope somewhere in Danzig,    

proud and awful in your garments,

next to paper towers and garrets

and the paper deity's seat,

and, clear only to this idol,

you're triumphant, full of ardor,

but, in Burma or in Florence,

it's again just a performance,

and a bad one, let's admit!

Having spent an hour too many

waving hands, and after any

number of attempts just proving

that the hard soil of this moving

world is definitely hard,

you'll let fall your arms, behaving

like a slave in chains, with heavy

logs to turn and stones to hollow,  

and despair will surely follow,

sinking deep into your heart.  

And, dispassionate, but steady,

unafraid of space already,

or of contrast, at the very

brink of diving into dreary

rows of faces in the dark,

your stiff spine will shudder, feeling

someone's glance and smile, revealing

that it's Lucifer who's calling,

he who bears the light, the fallen

angel of the morning star.

Lacking my command, he'll tell you,

darkness never will befall you,

and, likewise, no wondrous silence

will engulf you with its kindness, 

like a slow and mighty wave.

So, keep dancing on the cables

in Granada or in Naples,

or perhaps somewhere in Congo

wave your hands a little longer -

why, you still might soar one day... 

ДРУГОЕ ОБРАЩЕНИЕ К ГЕРОЮ

Проживи, как я, хоть двести

лет, хоть триста, хоть на месте

сидя, хоть чертя кривые, -

ты в таблицы восковые

не уверуешь, как я.

Мудрено читать на воске,

да и мир - скорей подмостки,

чем, увы, библиотека.

И плевать, какого века

есть метафора сия.

Ты невзлюбишь этот тёмный

балаган, с его скоромной

болтовнёй, с битьём предметов

кухни, с блеяньем кларнетов

и жужжанием гитар,

с невменяемым партером

и любовником-премьером,

что на горе всем актрисам,

хоть и выглядит нарциссом,

всё же пахнет, как кентавр.

Ты дерзнёшь, как от заразы,

прочь бежать, презрев наказы,

коих альфа и омега

в отрицании побега,

дескать, тоже болтовня!

И раскаешься тем паче

в должный срок. Но как иначе?

Я ведь брал счета к оплате,

а тебе с какой же стати

быть удачливей меня?

Новым Глостером, впустую

принимая за крутую

гору плоское пространство,

станешь ты менять гражданства

с быстротой сверхзвуковой,

примеряя, как для бала,

антураж, какой попало -

и драгунский, и шаманский,

и бургундский, и шампанский,

и церковно-цирковой...

Так и вижу, как в Гранаде

или в Бирме на канате

ты танцуешь, горд и страшен,

меж бумажных крыш и башен

пред бумажным божеством

и, понятный божеству лишь,

весь горишь и торжествуешь,

но - в Крыму ли, на Суматре -

всё опять-таки в театре, 

и опять-таки в плохом.

Лишний раз над башней ближней

промахав руками лишний

час и лишний раз дотошно

убедившись только в том, что

твердь воистину тверда,

ты опустишь руки, словно

раб цепной, который брёвна

ворошит и камни движет,

и отчаянье пронижет

плоть и кровь твою тогда.

И совсем уже бесстрастно,

ни контраста, ни пространства

не боясь, уже у края,

прямо в публику ныряя,

прямо в чёрные ряды,

ощутишь спиной негибкой,

что глядит тебе с улыбкой

кто-то вслед. И будет это

Люцифер, носитель света,

ангел утренней звезды.

- Без моей команды, - скажет

он, - вокруг тебя не ляжет

мгла, и медленной волною

не сойдётся над тобою

восхитительная тишь.

Так что где-нибудь в Лаосе

потанцуй ещё на тросе

или где-нибудь в Майами

помаши ещё руками,

может, всё-таки взлетишь.

1993

ANETA

Good news is hard to come by, bad news travels fast - Aneta is in love.

The lodgers have been whispering since the break of day, and eyes are all askance.

None could have heard of it first-hand, and none has heard, but things are clear to all -

In love, indeed. Well, isn't that too bad? Besides, the fog from early on.

The next door flutist burnt the pieces of his flute - Aneta is in love.

Who needs this "Turkish March" today, what sense is there now in the treble clef?

He's pulled the thing out of the suede, pressed somewhat harder - and the flute is gone.

A slender maple once, a craftsman's labour - all just ashes, ashes now.

It's such a complicated day today - wreaths, mourning, carriages, the knell.

The tyrant's dead, the city weeps and cries for him - Aneta is in love.

Why God should choose this one for me to have been born in... What a place, I say!

The seventh corpse in seven years, they should be used to it, but still they cry. 

Come in, dear stranger, be my guest, sit down, I'll have a wine-jug brought for us.

We've got a real-life circus here, you'll simply laugh - Aneta is in love.

There's not much hope that she'll address me by my given name while I am here.

Still lesser chance for that to happen in that place where soon I'll be, alas.

Oh well - a complex day, the army, wreaths, the fog unlike a year ago.

At least the flute was somewhere whistling then, today instead there's just the knell.

Look at my birds - they're petrified within their cages, making not a sound.

You ask me who's a thrush, a finch, but now I cannot tell you which is which.

I'm sad and nothing interests me anymore - Aneta is in love.

Take any one of these two glasses, they're the best, but meanwhile drink alone.

No taste in wine, the fog is thick, the capital keeps mourning on and on.

Rue not Aneta, but the flute, though what's a flute - an ex-tree, after all.

АНЕТА

Хороших нет вестей, дурные тут как тут, Анета влюблена.

С утра жильцы пускай не вслух о том шумят, но глаз у всех косит. 

Никто из первых рук не взял и взять никак не мог, но ясно всем:

как есть влюбилась. Это ль не напасть? Да плюс ещё туман с утра.

Сосед-флейтист обломки флейты в печке сжёг. Анета влюблена.

К чему теперь турецкий марш, какой такой ещё скрипичный ключ?

Извлёк из замши вещь, всего-то дел, нажал покрепче и сломал.

Когда-то стройный клён, потом умельца труд, зола, зола теперь.

В столице нынче сложный день, венки, повозки, траур, медный звон.

Тиран скончался, город слёзы льёт по нём. Анета влюблена.

Ведь вот привёл Господь родиться! Что за город? Право, я дивлюсь.

Седьмой покойник за семь лет, привыкнуть бы, а он всё слёзы льёт.

Входи, прохожий, гостем будь, садись, велю сейчас подать кувшин.

У нас тут, знаешь, цирк, бедлам, смешно сказать, Анета влюблена.

Не стать уж, видно, ей на «ты» со мной во весь сезон, пока я здесь.

Тем паче нет, когда я буду там, увы, где скоро буду я.

Что делать, сложный день, венки, войска, туман другой, чем в прошлый раз.

Тогда ещё хоть флейты посвист был окрест, а нынче медный звон.

Взгляни на птиц моих, они теперь застыли в клетках и молчат.

Спроси, кто дрозд из них, кто зяблик, я теперь ответить не смогу.

Прохожий, грустно мне, неинтересно мне, Анета влюблена.

Бокал из тех, из лучших двух любой бери, но пей пока один.

Вино не вкусно мне, тяжёл туман, в столице траур круглый год.

Не жаль Анеты, флейты жаль. Хотя что флейта? Бывший клён, и всё.

1995

THE NEVER-DYING BUTTERFLY

              (la chansonette)

No sudden whirlwind should disrupt this peace,

but nothing will persuade the wind to cease:

it claims its right to blow without relief - 

and separates the pollen from the sleeve.

     A minute back, or two - the time was brief -

     a butterfly was sitting on the sleeve.

     A butterfly that was fragile and white,

     and gone, as if it never had arrived.

             But will it not come back a year from now,

             from nothingness emerging God knows how?

             To rustle, in the mist to disappear,

             and to return in yet another year.

And if there're things that need to be explained,  

it means that nothing needs to be explained.

But if there's something worth explaining here,

it will cost nothing to explain it clear.

     I often see an ocean in a dream,

     a promenade along it with a stream

     of brilliant lights... a sight not to be missed!

     The sea, the land, the pollen and the mist.

           Like a mirage, a yacht is looming there.

           A sense of mutiny is in the air.

           And in the street, like a mirage again,

           along the ocean rides a wedding train.

The coat is black, the veil shines in the lights:

somewhere to happiness the couple rides,

just married, going somewhere far away

to nothingness, to heaven, to the bay.

      The officer's reserved, but the young bride

      finds in what happens such a great delight

      that she can't bring herself to let you know

      whether her name's Charlotte, or not quite so.  

           His lorgnette's lens is from the finest glass.

           Her veil is white, like wings of butterflies.

           And at the place to which their carriage runs,

           the rebel yacht awaits with lights and guns.

The pollen and the mist slow down the wheels.

The ocean now a different face reveals.

It looks like a disaster might be near...

But I put down a semicolon here.   

       And then I climb aboard a kiddy plane,

       and rush to where the ocean swings its mane,

       the yacht, the couple, the mirage float high,

       and flies that never-dying butterfly.

             And if there're things that need to be explained,

             it means that nothing needs to be explained.

             But if there's something worth explaining here,

             it will cost nothing to explain it clear.

НЕРАЗМЕННАЯ БАБОЧКА

(la chansonette)

Не нарушать бы вихрю эту тишь,

да нипочём ему не запретишь:

подует он, войдёт в свои права -

и отделит пыльцу от рукава.

     Тому назад минуту или две

     сидела бабочка на рукаве.

     Она была хрупка, была бела,

     а улетела - как и не была.

          Но через год не в наши ли края

          она вернётся из небытия?

          Пошелестит - и в дымке пропадёт,

          чтобы опять возникнуть через год.

И если что-то надо объяснять,

то ничего не надо объяснять.

А если всё же стоит объяснить,

то ничего не стоит объяснить.

     Есть океан, которым брежу я.

     Вдоль океана - набережная,

     в сто фонарей бульвар... красиво, да?

     Пыльца и дымка, суша и вода.

          На рейде яхта реет миражом.

          От яхты явно веет мятежом.

          А по бульвару, тоже как мираж,

          вдоль океана едет экипаж.

Чернеет китель, светится фата:

куда-то к счастью катится чета.

Куда-то - только что из-под венца -

к небытию, на пристань, в небеса.

     Он офицер, он сдержан, а она

     происходящим столь восхищена,

     что не решится выразить в ответ,

     зовут её Шарлотта или нет.

          Его лорнет из тонкого стекла.

          Её фата как бабочка бела.

          И ждут их там, куда летят они,

          мятежной яхты залпы и огни.

Колёса вязнут в дымке и пыльце.

И океан меняется в лице.

Того гляди, всё кончится бедой...

Но тут я ставлю точку с запятой.

     И в заводной сажусь аэроплан,

     и уношусь туда, где океан,

     за миражом, за яхтой, за четой.

     За неразменной бабочкою той.

          А если что-то надо объяснять,

          то ничего не надо объяснять.

          Но если всё же стоит объяснить,

          то ничего не стоит объяснить.

1999

THE TYRRHENIAN SEA

Bright drop of a gold tear, shine once and then perish,

       break up now, don't bother the eye.

I still have not mastered the whole panorama.

       The moment I do, I shall leave.

No hope, not the slightest, that love will be mutual:

       the landscapes don't know what it is.

Oh well. Not the slightest... That's not what I'm seeking.

       I'm saying good-bye, that is all.

Good-bye, signorina! Add up, without thinking,

       the steps from the port to the town, 

meanwhile taking home or to friends, con amore, 

       a basket of olives just bought.

Good-bye to the seaside. Please keep, con amore, 

       this savor, distinctively yours.

No wars, and no errors. The sea won't freeze over.

      Vesuvius will not speak again.

It's not too surprising that I in an instant 

      got used to this freedom and space,

last night still surviving down there in the dungeons,

      for ages, blind-like, groping by.

The point now is - should I unlearn it this minute,

      returning and hearing the voice:

"Good-bye, oh dear stranger! Yes, you are a stranger,

      by all means. Good-bye then, of course..."

In time I'll unlearn it. Withdrawn, I'll turn voiceless.

     This break came by chance, I will say.

Back home I shall open my old listless diary,

      resuming it from the same line.

But here, for as long as I see there before me 

      the vivid Tyrrhenian blue,

I reach - con amore - for it, and the meaning 

     of "soul" is at once clear to me.

ТИРРЕНСКОЕ МОРЕ

Слеза золотая, сверкни и погибни,

     рассыпься, зрачку не мешай.

Я всей панорамы ещё не запомнил,

     запомню - и сразу уйду.

Надежд на взаимность пускай ни малейших:

     ландшафты не знают о ней.

Ну что ж, ни малейших... Я здесь не за этим,

     мне только проститься и всё.

Прощай, горожанка! Считай машинально

     ступени от порта наверх,

домой или в гости неся con amore

     большую корзину маслин.

Прощай, побережье! Храни con amore

     присущий тебе аромат.

Нет войн, нет ошибок. Вода не замёрзнет.

     Везувий не заговорит.

Не то любопытно, что я в одночасье

     к такому приволью привык,

сто лет накануне прожив в катакомбах -

     на ощупь, вслепую почти.

Вопрос - отвыкать ли теперь, отправляясь

     обратно и слыша вослед:

«Прощай, чужестранец! Ну, да, чужестранец,

     конечно. Конечно, прощай...»

Не вмиг, но отвыкну. Замкнусь, онемею.

     Везенье случайным сочту.

Вернусь в подземелье, дневник безучастный

     продолжу не с новой строки.

Но здесь, но покуда лежит предо мною

     густая тирренская синь,

я к ней - con amore - тянусь, постигая

     внезапно, что значит «душа».

1999

EPIGRAPH

Hard's  the head of an ox, you bet. Fine's the mind of an elephant.

But my head seems to be unfit for any effort of any kind.

Squeeze it hard, rub it any way — dim it stays, be it night or day. 

Nothing but some uncertain rustling — five times seven or nine times eight.

Doesn't care what goes on elsewhere.  Doesn't need any Christmas snow.

There is nothing the head would look at. Only supper can make it go.

Have some corn or a cabbage head and propel myself onto bed.

And get lost, my career, forever. Cupid, lock up your darts, I said.     

Floors a mess — I could not care less. May the boss wait for my reports.

Let a record, like some street-organ, wheeze next door: neither notes, nor words.

Going out by an icy route for a kilo of halva spread,

why not drop by the nearest drug-store for a fix for my wretched head. 

Hey there, druggists, it's me — knock-knock! Get me out of your great rich stock

nineteen roundest and finest tablets, or one noose and a good strong hook.

On a horse hurry, Santa-Claus, from an amateur drama course. 

Wake me up with a loud firecracker, lift hypnosis by magic force. 

Up I'll get and away I'll jet. To, for instance, Kalimantan.

There I'll sing at the coffee-houses, like some kind, say, of Yves Montand . 

In the meantime the head is dead. Five times seven or nine times eight.

And the street-organ wheezing next door, stumbling over each "fa" like mad.

ЭПИГРАФ

У быка голова крепка. 

У слона, говорят, умна.

А моя голова, как видно, 

никуда уже не годна.

Сколь её ни сжимай, ни три, - 

тускло всё у неё внутри.

Всё невнятный какой-то шелест;

семью-восемь да трижды-три...

Ход вещей безразличен ей. 

Снег не нужен на Рождество.

Ни на что голова не смотрит. 

Кроме ужина разве что.

Съев початок или кочан, 

проецируюсь на топчан.

И - катись под откос, карьера. 

Купидон, затворяй колчан.

Нужды нет, что не мыт паркет, 

что отчётный доклад - вот-вот,

что за стенкой хрипит пластинка - 

как шарманка: ни слов, ни нот.

Вот пойду в гастроном по льду 

покупать килограмм халвы, -

так и быть, заверну в аптеку: 

нет ли средства от головы.

Эй, аптекари, тук-тук-тук! 

Дайте мне девятнадцать штук

самых круглых своих таблеток. 

Либо петлю (одну) и крюк.

На коне приезжай ко мне, 

из драмсекции Дед Мороз.

Разбуди ты меня петардой, 

отведи от меня гипноз.

Я вскочу да и укачу. 

Например, на Калимантан.

Петь там стану в кафешантане,

как какой-нибудь Ив Монтан...

А пока - голова мертва. 

Трижды-три в ней да дважды-два.

И хрипит за стеной шарманка, 

спотыкаясь на каждом «фа».

1999

THE COD

Afterwards you'll imagine you noticed the one who was

taking aim very slowly and priming his weapon well...

But in fact nothing happened. You've made it all up, of course.

If he shot, then it looks like he missed, anyone can tell.

         No invasion whatever, a patrol need not pass by.

         A display lighted up, for some system did not perform. 

         As if right after February there arrived July.    

         It was so very cold, it got so very nice and warm.

Not much worse than a punch by a woolen paw to your skin.

Don't beg yet for a monument, first let us see your works.

You are not made of bronze, you are not even made of tin.

You're just thrown out of water and flattened upon the rocks. 

        You'll get back into shape. Come on now, get up from the sand.

        You've indeed run aground, but stop flapping your dripping gills.  

        Never mind, stupid cod. Doesn't matter. It's not the end.

        Shots, if any, hit way off the mark. Not the kind that kills. 

Yes, sunflower seeds slipped out of your hands, not that much remains.  

Must have dropped them while nibbling, and husks scattered all around. 

Never mind, stupid cod. It's too hard for your fishy brains.    

What does matter, in truth, is that darkness turned into sound. 

        Like a radio-set that would suddenly jerk and crack

        after half-day of silence, damn babbler of a device.

        As if tropic Brazil came in place of a skiing track. 

        It was so very cold, it got so very warm and nice.

Angels are right at hand, it is something you didn't know.

Details moved from the dark, little things came back from afar. 

Look, the scene is alight, it's full up to the farthest row.

Everyone's clapping hands. It must seem to them that you are

       circling over the dark, like a gull over shallow seas, 

       sticking out brittle wings, crooked weirdly, against the storm...

       Well, so what if meanwhile you just lie on the sand like this? 

       Never mind, stupid codfish. What matters is that it's warm.

ТРЕСКА

Станешь после выдумывать, что разглядел того,

кто так медленно целился и укреплял запал...

Всё тебе померещилось, не было ничего.

Если кто-то и выстрелил - видимо, не попал.

        Никакого нашествия, незачем звать патруль.

        Что-то в схеме разладилось, вот и зажглось табло.

        Словно сразу, не в очередь, за февралём - июль.

        Было холодно-холодно, стало тепло-тепло.

Не больнее, чем лапою ткнули бы шерстяной.

Рано клянчить на памятник, прежде представь труды.

Никакой ты не бронзовый, даже не жестяной.

Просто на берег вынесен, выброшен из воды.

        Отряхнёшься, оформишься. Ну же, вставай с песка.

        Хватит мокрыми жабрами хлопать, упав на мель.

        Не имеет значения, глупая ты треска.

        Если кто-то и выстрелил - главное, что не в цель.

Да, рассыпались семечки, не соберёшь лузги.

Грыз, должно быть, да как-нибудь выронил вдруг из рук.

Не имеет значения, рыбьи твои мозги.

Что бы ни было, главное - мрак обратился в звук.

        Вроде радиорупора, что, промолчав полдня,

        захрипел бы, задёргался - и надоел, трепло.

        Словно сразу Бразилия там, где вчера лыжня.

        Было холодно-холодно, стало тепло-тепло.

Выяснилось, что ангелы - рядом, а ты не знал.

Частности и подробности вышли из темноты.

Сцена светится матово, зрителей полный зал.

Все тебе аплодируют. Кажется им, что ты, 

        точно чайка над отмелью, над темнотой кружишь,

        крылья с вывертом выставив, ломкие как стекло...

        Ну и что, что тем временем ты на песке лежишь?

        Не имеет значения. Главное, что тепло.